Александр Мартынцов полвека проработал детским хирургом в Мариупольском территориальном объединении здоровья ребенка и женщины. Из гражданского хирурга вынужденно переквалифицировался в военного медика. В Мариуполе потерял все – у него погибла жена, в дом попали ракеты.
А он продолжал оперировать раненых горожан. Их было много, и травмы были тяжелыми. Он прошел ад, но готов возвращаться в Мариуполь снова.
В условиях военного положения, но не войны
24 февраля на работу я шел как обычно. В больнице был приказ, было расписано, как работать в условиях военного положения: работа в отделении, кто принимает раненых, где обустроены укрытия, запасные медикаменты, вода и пища.
У нас были больные дети, их мы выписали домой, остались только тяжелые. Немного. Несколько. И мы начали работать в условиях военного положения, но боевых действий 24 февраля еще не было.
Кровавая теория
6 марта я утром пришел на работу, это был выходной день, отделения и больница работали круглые сутки. Только переступил порог, и к нам подъехали пять или шесть скорых, и тогда я понял, что произошло.
Я слышал взрывы, но не думал, что ранения такие массовые. В то время дежурный травматолог и хирург уже оперировали, к нам везли людей с ампутациями рук, ног, осколочными ранениями. Я сразу пошел в операционную.
У меня был пациент с ранением брюшной полости, а у детей такого нет, тем более осколочных ранений. Мы – детские хирурги. Для нас военные проводили занятия по медицине на случай войны, но это же теория. А практика совсем другая.
Линия фронта была на западе города, там были бои, и в областную больницу перекрыли все подъезды, поэтому всех раненых из центра везли к нам, ведь осталась только детская больница. Иначе они бы погибли. Раненых заносили и клали в коридор на пол. Ими все было застелено. Мы их оперировали, а скорая везла снова. Первый день массированных обстрелов 6 марта был самым трудным. После полуночи мы продолжали делать операции.
Все кричали, плакали, звали врачей, крови было много. Столько крови я никогда в жизни не видел, потому что те, кого привозили, имели страшные раны, люди истекали кровью. Кровь была на стенах, на полу, чуть ли не на потолке. Я видел мертвых детей, мертвых взрослых – много.
Нас просто убивали
Для мирных жителей 82 и 120 мины хуже всего, потому что во время ранения они отрывают конечности, для этого они и предназначены.
Обстрел начался одновременно по всему району. Многоэтажки построены так, что они окружают и защищают дворы, но для людей они стали ловушкой. Мины влетали во дворы, и всех, кто там был, кто разжигал костер и варил еду, или шел по воду, всех разрывало или тяжело ранило.
Я уверен – нас просто убивали! Никаких военных действий, просто был приказ убить гражданских. Среди всех раненых, которых привезли к нам, не было ни одного военного солдата, потому что их там не было, все мирные.
Они убивали людей и расстреливали нашу больницу. Прицельно. Мины залетали в окна. Мы кровати уносили в коридор.
Люди спрашивают, а какая температура была в операционной. Такая же, как и на улице – минус 2℃. И мы так и оперировали.
Первую операцию, а я правша, работал правой рукой, а левой помогал, но активно не задействовал. Под конец операции пробую левую руку разогнуть – не разгибается, потому что мороз, она не работает, закоченела. Я испугался, как дальше оперировать. Поэтому последующие операции старался задействовать обе руки. Одевал два-три теплых свитера, поверх медицинский халат, и так работали.
Вышел в коридор, там на полу люди. У одной женщины, такая она маленькая и где-то 50 лет, лежала собака. А у женщины был сложный открытый перелом, и ждала своей очереди. Говорю: женщина, здесь рядом операционная, с собакой нельзя!
А пес так притих, прижимается к женщине, и только глазами туда-сюда водит. Мы на людей набросали все вещи, которые были в больнице, чтобы хоть как-то согреть. А мне медсестра говорит: разрешите ей остаться, она греет хозяйку, она все понимает.
Ранения были очень тяжелыми. Парень, 21 год, красивый такой, с матерью в подвале сидели, он поднялся наверх разжечь костер, приготовить еду. Только вышел, и прилетела мина. И осколок попал в живот, и над пупком прямая линия – ему рассекло все мышцы до единой.
Внутренности сбоку на одежде лежали. Тяжелого доставили в операционную – в желудке большие дыры, а сам сине-черного цвета. Что делать – удалить кишечник, а с чем он останется? Взялся таки оперировать – удалил три участка кишечника, зашил ранение толстой кишки – очень сложное, у него упало давление, анестезиолог всю операцию боролся за его жизнь, но он выдержал операцию.
Класть некуда было, все безопасные места забиты. А раненые прибывали. Пытались, у кого были раны, но внутренние органы уцелели, прооперировать – и отправляли домой. А они говорили: доктор, мне ехать некуда, у меня дома нет! И таковых половина. А обстрелы не прекращались, мины постоянно падали.
Голод жрал людей
Я жил недалеко от больницы. Каждый день пытался попасть домой, потому что там была жена.
Шел один. Никого не было, только на дороге лежали убитые люди. Они лежали один день и другой. Их никто не забирал, потому что были сильные обстрелы. Я только слушал, как мина летит, чтобы успеть хотя бы куда-нибудь спрятаться.
Человек лежал возле дома. Он убит и у него не было лица. Я потом понял, что случилось, объяснили раненые, потому что они с этим сталкивались — на улицах в стаи собирались собаки, они голодны, и они ели погибших.
Кладбище на клумбе
20 марта меня задержали на работе. После обеда отправился домой. И я опоздал на полчаса. Весь двор – семь наших многоэтажек горели. Все, каждая квартира, каждое окно, все загорелось одновременно. Затем я насчитал 10 ракетных ударов только по нашему дому.
В квартире находилась моя жена, соседи на 6-м и на 7-м этажах, и женщина на 3-м. С нашего подъезда погибли все. С уцелевшими соседями на клумбе возле дома устроили могилки, поставили кресты. А когда фронт пошел дальше, то жену похоронил на Старокрымском кладбище. Оно не работало, но смог похоронить, потому что понимал, что из Мариуполя нужно уезжать.
Адский ад
Ни одна больница в Мариуполе не пострадала как наша, во дворе не было живого места. Мины взрывались все время, и мы интенсивно делали операции. Сначала закончилась солярка, потому операционная и реанимация работали на автономном дизель-генераторе. Но раненые оставались у нас. А потом попали и разрушили операционную, уже тогда открылась областная больница, и раненых начала принимать она.
Мы делали врачебные обходы, и каждый говорил: Александр, не бросайте нас! Если вы бросите нас, мы все погибнем! А нас осталось два хирурга. Говорю: нет, буду с вами до последнего раненого, мне некуда ехать.
За пределом
Мое отделение было на втором этаже, и я видел центральный вход. Перед входом на улицы складывали трупы. Однажды я насчитал 40 трупов.
Нормальный человек выдержать то, что перенесли мы, не может – он либо сойдет с ума, либо погибнет.
Вот сейчас меня спросите: Александр, за дверью взрывы мин, выйдите. Можете сейчас? Нет! Я даже подумать об этом не могу! А тогда мы постоянно это делали, мы оперировали, слушали, куда прилетит, и выходили под обстрелами работать. Каждый день. И не то что очень храбрый или герой. У меня отключились все чувства. Я исполнял свои обязанности. Если бы я реагировал, как обычный человек, понимаете, я больше одной операции не выдержал бы.
Чашка воды и овсянка
Два месяца у нас ежедневно была миска овсяной каши. Я ее в жизни никогда не ел, ну не любил овсяную кашу с детства. И после того, как начались военные действия, лучшей еды, чем овсяная каша, я не знаю. И сейчас, когда прошло девять месяцев, я охотно ем овсянку.
Чашка воды – на вес золота. Не было воды. Благодаря горводоканалу, они нам привезли пластмассовую цистерну, так мы и раненым оставили, и в операционной воды хватало. Но это была чашка воды в день.
Чувств не было – мы выполняли свою работу. У меня только через полгода начали восстанавливаться какие-то чувства. Я смог реагировать. У меня посттравматический синдром. Я лечащий врач, но я не смог с ним справиться.
Вербное воскресенье
17 апреля, солнечное утро, это было Зеленое воскресенье. Ну что мне собираться – сумка и все, у меня уже ничего не было, я два месяца жил в больнице. Меня провожали – хирург и реаниматолог, единственные оставшиеся. Хотели, чтобы остался и я. Говорю: нет, раненых нет, я сделал все, что мог. Меня забрала моя дочь, которая уже потеряла маму.
Ухожу от больницы, но вы поймите, я всю жизнь проработал в этом отделении, второй жизни у меня не было. И я ухожу и думаю: ну все, больше в Мариуполь я никогда не приеду!
У меня жена погибла, дом разрушен, квартира сгорела, больница разрушена, ничего нет. Еду в Киев, остаюсь у дочери. Сто процентов был уверен, что так будет.
А потом три месяца прошло, начали восстанавливаться чувства, через соцсети мариупольцы начали восстанавливать связи. Все спасшиеся общаются, и я понимаю, я должен вернуться в Мариуполь!
Источник: https://health.fakty.com.ua/ru/